Книга из человеческой кожи [HL] - Мишель Ловрик

А вскоре падре Порталупи принялся докучать мне просьбами выделить ей небольшое содержание, дабы Марчелла могла покупать книги для чтения и бумагу для письма и рисования. Я решительно отказал в деньгах. Падре Порталупи написал в ответ, что он решил открыть библиотеку для моей сестры, под надлежащим присмотром, разумеется, дабы она могла читать труды по истории, естествознанию, языкам и прочим образовательным предметам.

«В бумаге, — заявлял он, — наши пациенты никогда не имеют отказа, равно как и в воде и воздухе».

Его осторожно брошенный мне вызов и явственно читающийся между строк упрек в мелочности наполнили мой рот привкусом желчи. Поначалу я хотел написать и настоять на применении пиявок, но потом не рискнул вызывать противостояние на этой стадии. Получение печатей и заверение документов о заключении Марчеллы в сумасшедший дом затянулось на неопределенное время, а это означало, что мне придется полагаться на свои неофициальные договоренности с братьями о том, что она останется на Сан-Серволо.

Одно за другим я получал уведомления о том, что она делает грандиозные успехи в исцелении.

«Как интересно: ее брови вновь отросли, обретя безупречную симметрию. Она более не пугается, когда дверь в ее комнату отворяется, и спокойно улыбается каждой сиделке. Она овладела несколькими гимнастическими упражнениями и становится крепче день ото дня. Она без всяких возражений следует нашему распорядку. Ее менструальный цикл остается регулярным. Лекарства она принимает, не протестуя».

Я возражал: «Но она призналась в своих грехах и прошла курс нравственного лечения?»

«Ваша сестра, — ответил падре Порталупи, — не разговаривает, как вам известно. Тем не менее своим безукоризненным поведением дает нам понять, что нравственно исцелилась. Меня даже беспокоит тот факт, что она стала чересчур покорной…» Я в ярости расхаживал по своему кабинету. Нравственно исцелилась? И этого достаточно, чтобы отправить ее домой? Марчелла умело разыграла свою карту с молчанием.

Я решил, что, пожалуй, стоит внести падре Порталупи в свой маленький список личных врагов, в котором уже числились доктор Санто, Сесилия Корнаро, Испанская мадам и похититель завещания, со всеми из которых, за исключением последнего, было покончено раз и навсегда.

Доктор Санто Альдобрандини

Я нашел работу и жилье в монастыре близ Тревизо, где принимали на лечение больных. Затем написал Джанни, чтобы он знал, где я нахожусь, и поинтересовался новостями. Он очень долго не отвечал мне. Я понял, что ему нечего сообщить мне. Значит, Марчелла по-прежнему уверена в том, что я люблю жену Мингуилло.

Тем временем Наполеон вновь заинтересовался моей карьерой. Если ему когда-либо и требовались хирурги, то как раз на его новой войне против царской России.

К весне 1812 года я оказался среди плавающих обломков кораблекрушения в числе тридцати двух тысяч итальянских солдат, которых течение судьбы медленно влекло к русскому фронту, причем в своем распоряжении мы имели преступно мало провианта. Наступил сентябрь, и Grande Armée[102] рыскала по опустевшим улицам Москвы в поисках ночлега и хлеба. В наших жалких армейских кострах вскоре сгорел весь город. В октябре мы столкнулись с настоящим противником: холодом и некомпетентностью тех, кто должен был содержать нас накормленными и одетыми. Пятого ноября выпал первый снег. И после этого все, что я помню, это голод, заснеженные просторы и свой скальпель, режущий замерзшую плоть.

Я поднял голову только в тот день, когда мы дохромали до Италии. Долгие месяцы она оставалась понуро опущенной под грузом моих собственных поражений — поскольку каждого, кого отнимал у меня холод, я считал скорбной и невосполнимой потерей, — или уныло втянутой в плечи в тщетной попытке укрыться от мороза и ветров, дующих из Сибири.

Но в тот день мне показалось, будто я слышу запах моря или по крайней мере небольшого залива на побережье Адриатики. Здесь, в этом месте, ничто не принадлежало мне, зато я сам принадлежал ему. Здесь была Марчелла. Я считал, что более ничто не помешает мне добраться до нее. И меня больше не интересовали причины, по которым я должен держаться от нее подальше.

Я вернулся в монастырь в Тревизо и начал строить планы возвращения в Венецию. После долгих месяцев молчания я вновь взялся за перо и написал Джанни.

Сестра Лорета

Однажды внезапный приступ воспаления мозга заставил меня ударить Рафаэлу по ее ухмыляющемуся лицу, когда она пришла в мою келью, чтобы увести сестру с собой. Не исключено, что я вырвала у нее несколько клочков волос. Говорили, будто в порыве ярости я пыталась выдавить ей глаза, но это, скорее всего, лишь досужие домыслы, поскольку сама я не припоминаю ничего подобного.

После этого я не видела сестру Софию вовсе. Madre[103] Моника запретила ей приходить ко мне. Мне не разрешалось приходить к ней.

— Для сестры Софии вы умерли, — заявила мне priora. — Я слишком долго позволяла вам безжалостно пользоваться нежной натурой этого ребенка. На этот раз ваша разлука окончательна, vicaria вы или не vicaria.

У меня возникло такое чувство, словно с меня живьем содрали кожу, и оно оказалось намного болезненнее любых истязаний плоти, которым я себя подвергала. Когда я открыла было рот, чтобы запротестовать, priora презрительно бросила мне:

— Теперь можете играть со своими шакалами.

Подобный поворот событий никогда не входил в Божий замысел, поэтому я решила, что буду оплакивать сестру Софию так, будто это она умерла.

Я объявила, что начинаю пост, дабы спасти душу сестры Софии от веков, которые ей предстояло провести в чистилище. На свои сбережения я заказывала для нее заупокойные мессы. Я написала ее имя на стенах своей кельи, выводя буквы своей собственной целомудренной кровью.

Ко мне пришли сестра Нарцисса и сестра Арабелла и предложили бичевать себя во имя сестры Софии, но я отправила их восвояси, грубо ответив им:

— Вы никогда не любили сестру Софию так, как она того заслуживала. Вы ревновали меня к ней.

Несмотря на все мои посты и бичевание, принимая ванну, я не могла не обратить внимание на то, что тело мое оставалось белым как снег и что внешне я выгляжу как молоденькая девушка, хотя скоро мне должно было исполниться уже сорок три года. Я была сильной, как амазонка, но без уродливого переплетения жил и мускулов: моя сила имела исключительно духовную природу. Грудей у меня почти не было, и бедра мои были благополучно лишены женственных изгибов. Начав поститься, я редко страдала от унижений ежемесячных менструаций, что так ослабляют простых женщин. Хотя бы из этого я могла заключить, что моя непорочность доставляет удовольствие моему Небесному Супругу: неиспорченное тело является одним из верных признаков святости.

В мою келью пришла priora и продемонстрировала свое полное непонимание путей Господних тем, что принялась сурово отчитывать меня. Она пыталась убедить меня в том, что я испытываю к сестре Софии нездоровые чувства и что у меня возвращаются симптомы воспаления мозга.

— Эта лихорадка не мирского происхождения, — заявила ей я. — Взгляните сами, — настаивала я, — Господь не позволит мне принимать пищу.

И я взяла кусочек хлеба, который лежал рядом с моей кроватью, и положила его в рот. Но, стоило ему коснуться моего языка, как меня охватила такая тошнота, что хлеб помимо моей воли вылетел изо рта в струе желчи, которая попала на платье priora.

Я провозгласила:

— Теперь вы сами должны признать, что высшая сила не дает мне принимать пищу. Я могу глотать только Тело и Кровь Христову.

— Подлинная добродетель лишена гордыни и амбиций, сестра, — злобно прошипела priora, с отвращением оттирая со своего платья желчь и стряхивая крошки хлеба. — И почему вы всегда говорите о еде? Почему я и все остальные вокруг вас должны только и судачить о том, чего вы не едите?

А потом она заговорила медленно и внятно, как с глухим.

— Сестра София не умерла, слышите? Остальные монахини — и само бедное дитя — напуганы тем, как вы себя ведете. Вы ничего не добьетесь своей глупой истерической выходкой, сестра Лорета. Прекратите свое нарочитое голодание и живите, как подобает смиренной монахине, каковой вы и являетесь, и не более того. Неужели вы этого не понимаете? Господь наш Иисус призывал к смирению сердца и сам показывал его.

А затем она с раздражением добавила:

— Вот уже тридцать лет вы живете в прекрасном Божьем доме и не впитали ни одного из Его откровений. Ваша душа остается неразвитой, даже ваши фанатические поступки повторяются с утомительной регулярностью. Прекратите свои преувеличенные изощрения, эти вымышленные чудеса! Если вы хотите привлечь внимание какой-либо изюминкой в своем поведении, то вам следует распять свой язык, вместо того чтобы заставлять нас выслушивать свои пустые и напыщенные речи!